«Судьба человека» Шолохов сокращенно

«Судьба человека» М. Шолохов сокращенно можно прочитать за 15-20 минут.

«Судьба человека» Шолохов сокращенно

Первая весна на Верхнем Дону была дружная и неожиданная. Начисто оголились пески, в степи збухлы полные снега овраги и балки, безумно бушевали степные реки, и дороги сделались почти совсем непроходимыми.

В эту недобрую пору пришлось мне ехать в станицу Букановську. И путь недолгая, и оказалось, что преодолеть ее не так просто. Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей едва тянула тяжелую повозку. Колеса увязали в мокрый, перемешанный с снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках уже выступили белые клубки пинястого мыла.

Там, где лошадям было особенно тяжело, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами плескался размокший снег, идти было трудно, но вдоль дороги еще держался ледок, сверкал, как хрусталь, и там продвигаться было уже труднее.

Часов через шесть мы преодолели тридцать километров и подъехали к переправе через реку Еланку.

Небольшая речушка, которая летом пересыхала, теперь разлилась на целый километр. Переправляться надо было плоскодонным челноком, мог взять не более трех человек. Мы отправили лошадей с бричке назад. Вдвоем с шофером мы не без осторожности сели в плохонький лодку. Товарищ с вещами остался на берегу. Как только мы отчалили, как из гнилого дна фонтанчиками забила вода. Конопатили мы ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Шофер пригнал из хутора машину.

Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что сигареты быстро высохнут. Хорошо было сидеть на тыни так, вполне погрузившись в тишину и одиночество, и, сбросив с головы солдатскую ушанку, бездумно следить за белыми грудястимы облаками.

Вскоре я увидел, как из-за крайних хуторских дворов вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика пяти-шести лет. Они Чапала к переправе, но, поравнявшись с машиной, обратили ко мне. Мужчина поздоровался и сказал мальчику, чтобы тот тоже поздоровался с дядей: он такой же шофер, как и его отец. Мальчик смело протянул розовую холодную руку. Я спросил:

- Что же это у тебя, старик, рука такая холодная?

- Какой же я старый, дядя? Я совсем мальчик. А руки холодные, потому снежки качал.

Его отец устало сел рядом со мной и предложил закурить. Он достал из кармана свернутый малиновый кисет, на котором было написано: «Дорогому бойцу от ученицы 6-го класса Лебедянского средней школы». Мы закурили крепкого самосада и долго молчали.

Затем он спросил меня, шофером я в войну, и сказал, что и ему пришлось там горькой выпить доверху.

Я посмотрел на него сбоку. Вы видели когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные неизлечимой смертельной тоски, что в них силу смотреть?

Еще когда мы молча курили, я украдкой рассматривал отца и сына и заметил нечто странное. Мальчик был одет просто, но добротно, все свидетельствовало о женском заботы о умелые материнские руки. Не так было в отцу: прожженная в нескольких местах ватник была небрежно и грубо заштопана, заплата на старых защитных штанов не пришита как следует, а скорее пристегнута широкими, мужскими стежками. Одежды не касалась женская рука. Еще тогда подумал: «Или вдовец, или так живет с женщиной».

И вот он снова заговорил, и я внимательно прислушался.

- Сам я родом из Воронежской губернии. В гражданскую войну был в Красной Армии. Голодного 22-го года отправился на Кубань, ишачить на кулаков, потому и выжил. А отец с матерью и сестренкой умерли от голода. Через год вернулся с Кубани, хижину продал, уехал в Воронеж. Вскоре женился. Женщина воспитывалась в детском доме. Сиротка. Вскоре дети у нас пошли. Сначала сынок родился, а лет через несколько - две девочки. В 29-м захватили меня машины. Изучил автодело, сел за руль. Так и прожил десять лет, и не заметил, как они прошли, как во сне. Зарабатывал хорошо, и жили не хуже людей. Сын оказался способен к математике, о нем даже в центральной газете писали. Перед войной поставил себе домик. Ярина купила две козы. Чего еще надо? Только построился я неудачно, неподалеку от авиазавода. Если бы моя хата была в другом месте, может, и жизнь сложилась бы иначе ...

И вот тебе раз - война. На другой день повестка из военкомата, третьего - давай в эшелон. А Ярина моя ... Ночью у меня на плече и на груди рубашка не высыхала от ее слез.

А на вокзале она говорит, и за каждым словом всхлипывает: «родная мой ... Андрюша ... не побачимся ... мы с тобой ... больше ... на этом ... свете ...»

И тут меня злость взяла! Силой я разжал ее руки и легонько толкнул в плечи. Кричу ей: «Разве так прощаются? Чего ты меня заранее живьем прячешь? »Ну, опять обнял ее, вижу, что она не в сознании. До самой смерти, до последнего часа, умирать, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул.

Он пытался скрутить папиросу, и газетная бумага рвался, табак сыпался на колени.

- Формовали нас под Белой Церковью, на Украине. Дали мне ЗИС-5. На нем я и поехал на фронт. От своих письма получал часто, а сам треугольнички посылал редко.

Дважды за это время был ранен, но оба раза легко. Дырявил немец мне машину и сверху, и сбоку, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, и завезло по самое некуда. Попал я в плен под Лозовеньками в мае 42 года при дрянной оказии: немец тогда здорово наступал, и осталась одна наша батарея почти без снарядов. Нагрузили мою машину, и сам я грузил так, что гимнастерка к лопаткам прилипала. Надо было спешить, потому что бой приближался: с левой стороны чьи танки гремят, справа стрельба, впереди стрельба, и уже начало пахнуть жареным.

Командир нашей автороте спрашивает: «Проскочишь, Соколов?» А он и спрашивать нечего было. Там товарищи мои, может, погибают, а я тут чесаться буду?

Вот я и пошпарив. За всю жизнь не ездил так, как в тот раз! Знал, что не картошку везу, что с этим грузом осторожно надо ехать. И которая может быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнем простреливается. Пробег километров с шесть, когда смотрю - матушка родная! - Пехота наша по чистому полю чешет, и уже мины рвутся по их порядкам. Что делать? НЕ заворачивать же обратно? И батареи остался какой-нибудь километр, уже обратил я на проселок, но добраться мне до своих не пришлось ... С дальнобойной тяжелый положил он мне круг машины. Не слышал ни взрыва, ничего, только в голове словно что-то лопнуло, и больше ничего не помню. Как я тогда жив остался - не понимаю.

Как проснулся - сердце будто кто-то сжал: кругом снаряды валяются, которые я вез, неподалеку моя машина, вся в щепки разбита, лежит вверх колесами, а бой где-то уже сзади меня идет ... Понял, что уже в окружении, а точнее - в плену фашистов . Вот как на войне бывает ...

Лежу я и слышу: танки грохочут. Четыре немецкие танки на полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со снарядами выехал ... Потом тягачи с пушками потянулись, полевая кухня проехала, потом пехота пошла. Посмотрю, посмотрю на них краем глаза и снова припаду к земле щекой, глаза закрою.

Думал, все прошли, поднял голову, а их шесть автоматчиков идут метрах в ста от меня. Смотрю, сворачивают с дороги и прямо ко мне. Идут молча.

«Вот, - думаю, - и смерть моя на подходе». Я сел, не хочется лежа умирать, потом встал. Один из них не доходя несколько шагов, плечом пожал, автомата снял. Молодой парень, такой ловкий, чернявый, а губы тонкие, как ниточки, и глаза прищуренные.

«Этот убьет и глазом не моргнет», - думаю себе. А второй, ефрейтор, старше него, что-то крикнул, оттолкнул его в сторону, подошел ко мне, мышцы щупает. Попробовал и говорит: «О-о-о!» - И показывает на дорогу, на закат. Топай, рабочий скот, працювать на наш рейх. Хозяин!

Черновой посмотрел на моих сапог, а они у меня были такие хорошие, показывает рукой: «Снимай». Сел я на землю, снял сапоги, подаю ему. Размотал портянки, протягиваю ему, а сам смотрю на него снизу вверх. Но он заорал, начал ругаться по-своему и опять за автомат хватается. А другие ржут.

Что ж, деваться мне было некуда. Вышел я на дорогу, выругался страшным кудрявыми воронежским матом и направился на запад, в плен А ходок тогда из меня был никудышный: за час по километру, не больше. Водит по дороге, как пьяного. Прошел немного, и догоняет меня колонна наших пленных из той же дивизии, в которой я был. Гонят их человек десять немецких автоматчиков. Тот, который впереди колонны шел, поравнялся со мной и с того ни с сего молоснув меня наотмашь ручкой автомата по голове. Наши подхватили меня на лету, затолкали внутрь и с полчаса вели под руки. А когда я очухался, один из них шепчет: «Боже тебя упаси упасть Иди хоть через силу, иначе убьют ».

Ночью хлынул сильный дождь. Всю ночь микалися мы в церкви (там баню снесло тяжелым снарядом), как овцы в темном сарае. Среди ночи слышу, кто-то трогает меня за руку, спрашивает: «Товарищ, ты не ранен? Я - военврач, может чем помогу тебе? »Я пожаловался ему, что у меня левое плечо скрипит и пухнет, и ужасно болит. Он и начал руку в плече прощупывать своими тонкими пальцами, да так, что мне даже свечи в глазах засветились. Скрежещет зубами и говорю ему: «Ты, наверное, ветеринар, а не человеческий врач. Зачем же ты по больному месту давишь? «А он щупает и злобно так отвечает:« Ты себе молчи и дыши, а то ишь - разговорился! Крепись, сейчас еще больше заболит ». И как шарпоне руку, вплоть. зарницы в глазах мне засветились ».

Очнулся я и спрашиваю: «Что же ты делаешь, фашист несчастный? У меня рука полностью разбита, а ты ее так рванул ». Он засмеялся тихонько и говорит: «Я думал, что ты меня ударишь с правой, а ты, значит смирный парень. А рука у тебя не разбита, а выбита была, вот я ее на место и поставил ». А оно действительно, слышу, боль стихает. Поблагодарил я ему душевно, и он пошел дальше в темноте, тихонько спрашивает: «Раненые есть?» Вот что значит настоящий врач!

Еще с первого дня решил я бежать к своим. Но бежать хотел - чтобы наверняка. До самой Познани, где нас разместили в настоящем лагере, ни разу не выпало мне удобного случая. А в Познанском лагере такая возможность якобы случилась: в конце мая послали нас в лесок возле копать могилы для наших умерших военнопленных, сила тогда нашего брата мерло от дизентерии. Копаю я глину, а сам поглядываю по сторонам и от заметил, что двое наших стражей сели подпитываться, а третий задремал на солнышке. Покинул я лопату и тихо пошел за куст ... А потом - бегом прямо на восход солнца.

Вероятно не скоро они спохватились. Только ничего у меня не получилось с моей надежды: четвертого дня, когда я уже был далеко от лагеря, поймали меня. Собаки-ищейки шли моим следом, они меня и нашли в некошеном овсе.

На рассвете побоялся я идти чистым полем, а до леса было не менее трех километрах, я залег в овсе на дневку. Надрал в ладонях зерна, пожевал немного и в карманы насыпал про запас, и вот слышу - собаки лают и мотоцикл трещит ... оборвалось у меня сердце. Лег я плашмя и закрылся руками, чтобы они мне хоть Лица не обглодали. Ну, подошли они и в одно мгновение, ободрали на мне все мои шмотки. Остался я как мать родила.

На двух мотоциклах подъехали немцы. Сначала сами били сколько хотели, а потом натравили на меня собак, и с меня кожа с мясом лоскутами улетела. Голого, залитым привезли меня в лагерь. Месяц отсидел я в карцере за побег, а все же живой ... живой я остался!

Куда меня только не гоняли за два года плена! Половину Германии объехал за это время. А били проклятые немцы так, как у нас отродясь скота не бьют.

Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет еще смотришь, за то, что на них, сволочь, делаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так станешь, не так вернешься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь убить насмерть, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей, пожалуй, на всех не хватало в Германии ...

И кормили везде безразлично: полтораста граммов ерзацхлиба пополам с опилками и жиденький варево из брюквы. Да что там говорить, подумай сам: до войны весил я восемьдесят шесть килограммов, а на осень тянул уже не больше пятидесяти. Сама кожа осталась на костях, и кости свои носить было не под силу. А работу давай, и слова не скажи, и такую ​​работу, и ломовики не под силу.

В начале августа из лагеря под городом Кюстрином перевели нас, сто сорок два человека советских военнопленных, в лагерь Б-14, неподалеку от Дрездена. Все работали на каменном карьере, вручную долбили, резали, крошили немецкий камень. Норма - четыре кубометра в день на душу, которая и без этого еле на одной ниточке в теле держалась.

И вот как-то вечером вернулись мы в барак с работы. Целый день шел дождь, все мы на холоде и ветру перемерзли как собаки, только зубами стучат. А обсушить нигде, согреться - тоже, и к тому же голодные, не то что до смерти, а даже хуже. Но вечером есть не давали.

Сбросил я с себя мокрое тряпье, бросил на нары и говорю: «им по четыре кубометра выработки давай, а на могилу каждому из нас и одного кубометра много». Только и сказал, и вот нашелся же из своих какой подлец, донес коменданту лагеря об этих мои горькие слова.

Комендантом лагеря был у нас немец Мюллер. Невысокого роста, коренастый, белокурый и весь какой-то белый: и волосы на голове белое, и брови, и ресницы, даже глаза у него какие-то белесые, навыкате. По-русски говорил, как мы с тобой, да еще и на «о» налегал, как коренной Волгарь. А материться художник был невероятный. Бывало, построит нас перед бараком, идет перед строем со своей сворой эсэсовцев, правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет Каждый второй в нос, кровь пускает. Это он называл «профилактикой от гриппа». И так каждый день. Аккуратный был гад, без выходных работал. Чтобы разжечь себя, минут десять перед строем ругается. Он матерится на чем, а нам от этого легче становится: вроде ветерок с родной стороны дует ... Если бы он знал, что его ругань нам только радость, то уже он по-русски бы не ругался, а только по-своему.

Вот этот самый комендант на следующий день вызывает меня. Вечером приходят в барак переводчик и с ним два сторожа. «Кто Соколов Андрей?» Я отозвался. «Марш за нами, тебя сам господин табирфюрер вызывает! Понятно, зачем вызывает. На расход. Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду. То жалко стало Яринка и детей, а потом сожалению этот стих, и я стал смелости набраться, чтобы посмотреть в дырку пистолета без страха, как и положено солдату.

В комендантской цветы на окнах, чистенько, как у нас в хорошем клубе. За столом - все лагерное начальство. Пять человек сидят, шнапс хлещут и салом закусывают. На столе у ​​них начата огромная бутыль с шнапсом, хлеб, сало, моченые яблоки, открытые банки с всевозможными консервами. Мигом осмотрел я все это еду, и - не поверишь - так меня затошнило, что почти рвало. Ведь я голодный, как волк, отвык от человеческой пищи, а тут столько добра перед тобою ... Кое-как притамував я тошноту, но глаза от стола оторвал через большую силу.

Прямо передо мной сидит уже подвыпивший Мюллер, пистолетом играется, перекидывает его из руки в руку, а сам смотрит на меня и не моргнет, как змея. И спрашивает меня: «Как же, русс Иван, четыре кубометра выработки - это много?» - «Так точно, - говорю, - герр комендант, много», - «А одного тебе на могилу хватит?» - «Так точно, герр комендант, вполне хватит и даже останется ».

Он встал и говорит: «Я сделаю тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и розпишешся.- «Воля ваша», - говорю ему. Он постоял, подумал, а потом бросил пистолет на стол, наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала, все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия».

Я был уже из его рук и стакан взял, и закуску, и услышал эти слова, - меня как огнем обожгло! Думаю: «Чтобы я, русский солдат, и пил за победу немецкого оружия? А сего-того не хочешь, герр комендант? Все равно мне умирать, то западися ты со своей водкой! »

Поставил стакан на стол, закуску положил и говорю: «Спасибо за угощение, но я непьющий». Он улыбается: «Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель ». А что мне было терять? «За свою погибель и избавление от мук я выпью», - говорю ему. С тем взял стакан, за два раза выпил ее, а закуску не взял, вежливо вытер губы ладонью и укажу: «Спасибо за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, распишете меня ».

Но он смотрит пристально-пристально и говорит: «Ты хоть закуси перед смертью». Я ему отвечаю: «Я после первого стакана не закусываю». Наливает вторую, подает мне. Выпил я и второй и опять-таки закуски не беру, думаю: «Хоть напьюсь перед тем; как во двор идти, с жизнью расставаться ». Высоко поднял комендант свои белые брови, спрашивает: «Чего же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся! »А я ему свое:" Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать ». Надул он щеки, фыркнул, а потом как захохочет, сквозь смех что-то быстро говорит по-немецки, по-видимому, переводит своим друзьям. Те тоже рассмеялись, стульями засовалы, обращающихся ко мне мордами и уже, замечаю, как-то иначе на меня поглядывают, будто мягче.

Наливает мне комендант третий стакан, а у самого руки трясутся от смеха. Этот стакан я выпил помаленьку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть своя, российская, достоинство и гордость и скота они с меня не сделали, как ни старались.

После этого комендант стал серьезнее на виду, поправил у себя на груди железные кресты, вышел из-за стола безоружный и говорит: «Вот что, Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге и заняли весь Сталинград. Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Иди в блок, а это тебе за смелость », - и подает мне со стола с буханку хлеба и кусок сала.

Прижал я хлеб к себе изо всех сил, сало в левой руке держу и так растерялся от такого неожиданного поворота, что не поблагодарил, сделал «налево кругом», иду к двери, а сам думаю: «Засветит он мне сейчас между лопатки, и не унесут ребятам этих харчей ». Нет, сжалился.

Вышел я из комендантской на твердых ногах, а во дворе меня разморило. Едва переступил порог в барак и упал на цементный пол без памяти. Разбудили меня наши, еще темно было: «Рассказывай!» Ну, я вспомнил, что было в комендантской, рассказал им. «Как будем продукты делить?» - Спрашивает мой сосед по нарам, а у самого голос дрожит. «Всем поровну", - говорю ему. Дождались рассвета. Хлеб и сало резали суровой ниткой. Досталось каждому хлеба по кусочку величиной со спичечный коробок, ни кроха не пропала, а сала, ты же понимаешь, - только губы помазать. Однако поделили без обиды.

Вскоре перебросили нас на осушение болот, потом - в Рурской области на шахты. Там и пробыл до сорок четвертого года. То выстроили нас, всю дневную смену, и какой-то приезжий обер-лейтенант говорит через переводчика. «Кто служил в армии или до войны работал шофером - шаг вперед». Получилось нас семь человек бывшей шоферни. Дали поношенные спецовки, направили под конвоем в город Потсдам. Меня назначили работать в Тодта, на строительстве дорог и оборонительных сооружений.

Возил я на «опель-адмирале» немца-инженера в чине майора армии. Ох и гладкий был фашист! Иногда и мне кусок пищи бросит, как собаке. В руки никогда не давал, нет, считал, что это для него - недостойное. Но как бы оно не было, однако с лагерем не сравнить, и понемногу начал я становиться похожим на человека, мало-помалу, но стал поправляться.

Затем послали майора в прифронтовую полосу на строительство оборонительных рубежей против наших. И тогда я о сне забыл: ночи напролет думал, как бы мне к своим, на родину, убежать.

Приехали в город Полоцк. На рассвете услышал я впервые за два года, как грохочет наша артиллерия, и знаешь, браток, как сердце забилось? Холостым еще, как ходил к Ярине на свидание и то оно так не стучало! Немцы в городе стали ярости, нервные, а толстяк мой все чаще стал напиваться. Опухоль все, под глазами мешки висят ...

«Ну, - думаю, - ждать больше нечего, пришло мое время! Надо не самому мне бежать, а прихватить с собой и моего Гладун, он нашим понадобится »

Нашел я в руинах двухкилограммовую гирьку, обмотал ее тряпкой, на тот случай, если придется ударить, чтобы крови не было, кусок телефонного провода прихватил на дороге, все, что было мне нужно, тщательно подготовил, спрятал под переднее сиденье. За два дня перед тем, как распрощаться с немцами, вечером еду с заправки, вижу, идет пьяный, как ночь, немецкий унтер, за стенку руками держится. Остановил я машину, завел его в развалины и вытряхнул из мундира, пилотку с головы снял. Все это добро также под сиденье сунул - только меня и видели.

Утром 29 июня приказывает мой майор везти его за город, в направлении Тросници. Уехали. Майор на заднем сиденье спокойно дремлет, а у меня из груди сердце чуть не выскочит. За городом остановил машину, вылез, достал гирьку, открыл шире дверцу. Толстяк мой тихонько храпит. Ну я его и цюкнув гирькой в ​​левый висок, Он и голову склонил. Поскорее надел на себя немецкий мундир и пилотку и погнал машину прямо, туда, где земля гудит, где бой идет.

Из блиндажа автоматчики выскочили, и я нарочно замедлил ход, чтобы они видели, что майор едет. Но крик подняли, руками машут, мол, туда ехать нельзя. Пока они опомнились и начали бить из пулеметов по машине, я уже между воронками петляет, как заяц.

Здесь немцы сзади бьют, а тут свои, как с ума посходили, из автоматов мне навстречу строчат. В четырех местах ветровое стекло пробили, радиатор прошили пулями ... Но вот уже лесок над озером, наши бегут к машине, а я вскочил в лесок, дверцу открыл, упал на землю и целую ее, и дышать мне нечем ...

Молодой парень первый подбегает ко мне, зубы щирить: «Ага, чертов фриц, заблудился?» Рванул я с себя немецкий мундир, пилотку под ноги бросил и говорю ему: «Дорогой ты мой бутонов! Сынок дорогой! Какой же я тебе фриц, когда я природный воронежец? В плену я был, понятно? А сейчас отвяжешься сего кабана, что в машине сидит, возьмите его портфель и ведите меня к вашему командиру ».

Из госпиталя сразу же написал Ярине листа. Описал все коротко, как был в плену, как бежал с немецким майором. И скажи на милость, откуда у меня оте детское похвалиння взялось? Не вытерпел-таки, сообщил, что полковник обещал меня к награде представить ...

Две недели спал и ел. Кормили меня понемногу, но часто, потому что если бы давали еды вволю, то мог бы дуба дать, так врач сказал.

Ответы из дома нету, и я заскучал. Всевозможные нехорошие мысли в голову лезут ... На третьей неделе приходит письмо из Воронежа. И пишет не Ярина, сосед мой. Сообщает он, что еще в июне сорок второго года немцы бомбили авиазавод и одна тяжелая бомба попала прямо в мою хижину. Ярина и дочери именно дома были ... Не нашли от них и следа, а на месте избушки - глубокая яма ... Не дочитал я в тот раз письма до конца. В глазах потемнело, сердце сжалось в комочек и никак не разжимается. Пишет сосед, Анатолий во время бомбежки был в городе. Вечером вернулся в поселок, посмотрел на яму и в ночь пошел в город. Ухода, сказал соседу, что будет проситься добровольцем на фронт. Вот и все. Мы закурили. Молчать было тяжело, и я спросил:

- Что же дальше?

- Что дальше? Получил я от полковника месячный отпуск, через неделю был уже в Воронеже. Пешком добрел до места, где когда-то семейно жил ... Глушь, тишина кладбищенская. Даже часы побыть там не мог, в тот же день уехал в дивизию.

Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашелся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт. Адрес узнал от соседа, Ивана Тимофеевича. Оказалось, попал он поначалу в артиллерийское училище; там и пригодились его таланты к математике. Через год с отличием закончил училище, пошел на фронт и вот уже пишет, что в звании капитана, командует батареей, имеет шесть орденов и медали. Словом, объехал отца со всех сторон.

И начались у меня старческие бред: как война кончится, как я сына женю и сам при молодых жить, столяруватиму и внуков забавлять. Но зимой наступали мы без передышки, и особенно часто писать друг другу нам было некогда, а к концу войны, уже около Берлина, утром послал Анатолию письмо, а на следующий день получил ответ. И тогда я понял, что подошли мы с сыном в немецкой столице разными путями, но находимся друг от друга поблизости. Жду НЕ дождусь, когда мы с ним увидимся. Ну и увиделись ...

Именно девятого мая, утром, убил моего Анатолия немецкий снайпер ...

Во второй половине дня вызывает меня командир роты. Смотрю, сидит у него незнакомый мне артиллерийский подполковник. Пронзило меня, как электрическим током, почувствовал что-то неладное. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: «Крепись, отец! Твой сын, капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!"

Пошатнулся я, но на ногах устоял. Даже теперь как сквозь сон вспоминаю, как ехал с подполковником большой машиной. А Анатолия вижу так, как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой сын лежит и не было. мой. Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий парень, с острым кадык на худой шее, а тут лежит молодой, крепкий, красивый мужчина, глаза полузакрыты, как смотрит он куда-то мимо меня, в неведомых мне далекую даль. Поцеловал я его и отошел в сторону.

Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду. Приехал в свою часть сам не свой. Но здесь вскоре меня демобилизовали. Куда идти? Неужели в Воронеж? Ни за что! Вспомнил я, что в Урюпинске живет мой дружок демобилизован еще зимой после ранения, - когда он приглашал меня к себе, - вспомнил и поехал в Урюпинск.

Приятель мой работал шофером в автороте, и я туда устроился. Поселился я в него, приняли меня, как своего.

С рейса вернешься в город - конечно, прежде всего в чайную: перекусить чего-нибудь, ну и, конечно же, сто граммов выпить от усталости. К этому плохого дела, надо сказать, я уже пристрастился как следует ... И вот однажды вижу круг чайной сего мальчика, на следующий день - снова вижу. Такой себе маленький оборванец: лицо все в кавунячому сока, нечесаный, а глазки - как звездочки ночью после дождя! И так он мне полюбился, что я уже начал скучать по ним, спешил с рейса, чтобы как можно быстрее его увидеть. Круг чайной и он питался, - кто что даст.

На четвертый день, нагруженный хлебом, заворачиваю в чайной. Парень мой там сидит на крыльце, ножками перебирает и, по всему видно, голодный. Выдвинулся я в окошко, кричу ему:

- Эй, Ванюшка! Садись скорее в машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем.

- А вы откуда знаете, что меня Ваней зовут?

И глаза широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я человек бывалый и все знаю.

Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Живой такой парень, а вдруг чего-то притих, задумался, вздохнул. Такое малое птенец, а уже научился вздыхать. Разве это его дело? Спрашиваю: «Где же твой отец, Ваня?» Шепчет: «Убитый на фронте». - «А мама?» - «Маму бомбой убило в поезде, как мы ехали» .- «А откуда вы ехали?» - «Не знаю, не помню ...» - «И никого у тебя тут из родни нету?» - «Никого» .- «где же ты ночуешь?» - «А где придется».

Закипела здесь у меня жгучая слеза, и я сразу решил: «Не быть потому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его за своего ». И сразу у меня на душе стало легко и ясно. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он спросил, как выдохнул: «Кто ?! Я ему и говорю так же тихо: «Я - твой отец».

Боже мой, что тут произошло! Бросился ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как лесная птица, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке хоть уши закрывай: «Папочка родной! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! »Прижался ко мне и весь дрожит, как былинка на ветру. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки дрожат ... Как я тогда руль не выпустил - просто удивительно!

Покинул машину у ворот, нового своего сынка взял на руки, несу в дом. Он как вцепился мне в шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Приятель мой и жена именно дома были. Вошел я, хлопаю им обоими глазами и так бодро говорю: «Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди! »Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву. Однако то уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка борща ему в тарелку налила, и как глянула, с которой вожделением он ест, так и залилась слезами. Ванюша мой увидел, что она плачет, подбежал к ней, дергает за юбку и говорит: «Тетя, чего же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете ».

После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в лоханки, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так у меня и уснул. Осторожно положил я его на кровать, поехал на элеватор, сдал хлеб, машину отогнал на стоянку - и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашку, сандалики и фуражку. Конечно, оказалось, что все это было и не по росту, и какое-то совершенно бросовое. По штанишки хозяйка меня даже отругала. «Ты, - говорит, - с ума сошел, в такую ​​жару одевать ребенка в суконные штаны!» И моментально - швейную машинку на стол, поискала в сундуке, а через час моему Ванюшци уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашка с короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и впервые за долгое время уснул спокойно.

Сначала он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так не годится. Самому мне что нужно? Кусок хлеба и луковицу с солью, вот и сыт солдат целый день. А с ним - другое дело. А ведь и работа не ждет.

Трудно мне было с ним поначалу. Однажды легли спать еще засветло, днем ​​наморився я очень. Спрашиваю: «О чем ты думаешь, сынок?» А он спрашивает меня, один на потолок смотрит: «Папа, куда ты свое кожаное пальто дел?» А у меня никогда не было кожаного пальто! Пришлось выкручиваться.

Печаль мне не дает на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется отдавать его в школу, тогда, может, я и успокоюсь, буду жить на одном месте. А пока путешествуем с ним по русской земле.

- Трудно ему идти, - сказал я.

- Он совсем мало ногами идет, а больше на мне едет. Посажу его на плечи и несу, а как захочет размяться, то слезает с меня и бегает вдоль дороги. Все это, браток, все равно, как-то бы мы с ним прожили, и вот сердце у меня расшаталось, поршни надо менять ... Бывает, так схватит и прижмет, что белый свет в глазах затмевается. Боюсь, что когда-нибудь во сне умру и напугаю своего сынка.

В лесу послышался голос моего товарища, плеснуло весло по воде.
Чужой, но теперь уже близок мне человек поднялся, протянул большую, твердую, как дерево руку

- Прощай, браток, счастливо тебе

- И тебе счастливо добраться до Кошар.

- Спасибо. Эй, сынок, пойдем к лодке.

Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отца ватники, засеменил рядом с широкими мужскими шагами.

Двое осиротевших людей, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы ... Что ждет их впереди? И хотелось думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, все осилит, и круг отца плеча вырастет тот, кто, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если это позовет его Родина.