«За пределами боли» сокращенно
«За пределами боли» - писатель показал борьбу в человеке биологических инстинктов и духовной воли к жизни, поднял общечеловеческие ценности - дружбу, верность, гуманизм, любовь к родным и родины, которые соединяют человеческие сердца, освобождают и просвещают душу.
Произведение лучше читать полностью, но если вы хотите вспомнить краткое содержание можно читать «За пределами боли» сокращено.
Если этот вариант слишком длинный, читайте краткий пересказ «За пределами боли»
Турянский «За пределами боли» сокращенно
Я и мои товарищи пали жертвой ужасного преступления.
Это было преступление, которого люди и природа допустили нас и который и нас приневолив стать преступниками против духа человечества.
И суждено нам пройти по жизни ад, который бросило нас за пределы человеческой боли - в страну безумия и смерти.
Тени моих товарищей являются мне во сне и наяву.
Вижу, как боль и отчаяние кладет им на глаза и мозг солнечный дымка призраков и безумие и как они с радостными восклицаниями, с улыбкой счастья западаються в бездну небытия.
И я лечу с ними в пропасть.
Я чудом остался между живыми.
И все кажется мне, что я как из-за могилы смотрю на водоворот жизни, на дикий танец человеческих страстей и душевного озверения.
И слышу голос с того света.
И чувствую себя чужим, одиноким, сиротой между людьми, с которыми пришлось мне жить теперь - на изгнанию.
Моя душа отрывается от жизни, как осенний пожелтевший листок от дерева, и несется далеко-далеко до моих товарищей.
И с тихим шелестом-вздохом стелется по земле и ищет их могилы.
Потому что им никто даже могила не высыпал.
Тяжелые общие терпения соединили неразрывно наши души, сделали нас братьями.
И в моем сердце плачет сожалению и тоска за ними.
Нет, я не могу, я не смею молчать.
И когда я имел силу хотя бы в миллионной части изобразить человеческим словом их страдания и пробудить в душе человека одну теплую слезу сочувствие к ним, то я исполнил против них обязанность брата и свидетеля их боли и смерти.
И сбросил с души тяжелый камень, который меня давил.
Пусть мое скромное повествование ляжет траурным венком цветов на их никому не известную, Богом и людьми забытую могилу
Пусть наши совместные муки падают проклятием на старый мир, который до сих пор тонет в море крови и ничтожности.
Пусть конечно идея, что в этом рассказе лучами сверкает с цвинтарища и хаоса стихий и с безграничной боли и безумия людей, разгорится пламени в душе молодого украинского поколения и ведет его все все выше и выше на солнечный путь свободы и счастья большого украинского народа и к всечеловеческого братства и любви.
И когда наша борьба за свободу такая тяжелая и кровавая, то не падает ни на минуту в темноту отчаяния, потому что через слезы и терпения путь ведет к просветлению: Кто боролся, скованный тьмой, поэтому солнце - мечта мечты.
Под ударом немецко-австрийского войска покинули сербы свою землю и забрали всех пленников, 60000 душ, с собой и погнали их на албанский "путь смерти».
В албанских горах, трущобах, от голода, холода и душевной боли погибло 45 000 пленников.
По высоком хребте албанских гор, занесенного снегом и морозом окованных, идут проч теперь на стричу судьбы.
Черные тучи закрыли завистливо солнце и голубое небо и повисли над ними, как гигантские черные крылья всемирного духа уничтожения.
И спокойные эти облака, как немое проклятие, незыблемые, как скалы, неумолимые, как судьба.
Унылая тьма облаков спала гробным камнем в замученные души.
Земля отреклась их.
Она позвала их в те высокие горы, между дикие стромы и вести, где на каждом шагу подстерегает смерть.
Оградила себя от них густыми облаками тумана, которая висит по обеим сторонам горного хребта и похожа на взволнованное, серое море, застыло и окаменело.
Черное море облаков на небе смотрит уныло на серое море облаков над землей.
А внутри между двумя морями идут тени по серебряно-белом позвоночнике гор.
Они как висят между небом и землей.
Между жизнью и смертью.
Горный хребет распустил мощные, расколоты, потрепанные и наги ребра, которые местами тонут под ногами теней в сизой мгле, то снова выныривают из нее и погибают на горизонте в черных облаках.
И лежат на облаках, как скелет странного великана, что, разрушая жизнь, и сам погиб.
И белеют, как серебряные острова среди серого моря тумана, то чернеют отвесными обрывами скал над безднами, и то преподносят гордо и грозно каменный лоб к облакам.
А там недалеко на горизонте горы-великаны спрятали белые головы в черных облаках, а их темные гранитные стены, растерзанные в титанической борьбе стихий, нависшие над пропасть великанськи звали, глыбы и стромы, представляют собой образ безмерного уничтожения и разрухи.
С снежных верхов, из черных обрывов, с пропастей, с каждой скалы и с каждого угла выглядывает бездонная глубь грозы, сумму, безнадежности.
Впрочем кажется, что дух руины не завершил еще своего дела уничтожения.
Мощный властелин тех диких вести - мороз - сковал и усыпил его и все вокруг заклинал.
И среди рева борьбы и уничтожения небо, горы, земля - все вдруг смолкло и окаменело.
Но среди этой заклятой, окаменевшей тишине небес, облаков, гор и глубины царит какое-то полное грозы и тайное ожидання.
Облака к облакам, горы к горам прижались в немой тревоге и как шепчут себе:
- Кто-то вскоре появится ...
Кто это будет?
Что это будет?
Или оркан1 встряхнет горами и пропасти?
И порвет все искры жизни, вдруг заблудился, в сумасшедший водоворот, и одним ударом все погасит, все разобьет, сокрушит и бросит во тьму небытия?
Уже долго они блуждают по албанских вести.
Два неотступные товарищи голод и мороз ведут их на стричу смерти.
В последние дни загниздився в их души третий и самый тяжелый враг: безнадежность.
От десяти дней они уже ничего не было в устах.
Нет уже диких овощей, ни травы, ни Хопта, ни коры с дерева.
Тело из них почти исчезло.
Останки оборванного одеяния висят на них, как куча грязного и замерзшего лохмотья на скелетах.
Ноги, опухшие от голода и холодная, в основном обвить портянками, которые каждый раз розлизаються, пока вовсе не облетят.
И не один человек идет по замерзшему снегу босиком.
В них уже едва видны следы лица.
Вместо щек две ямы, словно две глубоко раскопаны могилы.
На лице каждого человека длинная борода, растрепанная, помервлена, как поблекла, растоптан сорняк на распаханной Скиба.
Глаза спрятались глубоко в лобби.
Ищущих души, чтобы вместе с ней покинуть останки тела, нуждающиеся, развалившуюся тюрьму.
Одни глаза погасли, другие блестят лихорадочным огнем и выражением недалекого безумие.
Когда один человек посмотрит в лицо второй, вздрагивает.
Отворачивается с ужасом, а дрожащие губы шепчут:
- Смерть ...
Лишь некоторые слепые люди не видять смерти в лицах других.
И не имеют уставшие глаза людей на чем опереться, ни на чем отдохнуть.
Ищут неба.
И неба нет.
Только безразлична и окаменела гроза черных туч как посылает им лишь одну мысль: «Смерть».
Глаза отворачиваются от неба и бродят по бескрайнем море серых облаков над безднами.
А это море бездонно печальное, безгранично безнадежное.
И глаза людей скрываются еще глубже в ямах и замыкаются.
И ищут в замученной души света.
Но и душа окованным, как кладбищенским забором, печалью ночи и холодом смерти.
И тогда последняя жизненная сила, последняя тоска разбивает оковы действительности.
Сознание бунтует против бессмысленного боли и нуждаемости бытия и западает в сон.
Замученные голодом, морозом и бессонными ночами, они попадают в сумерк пивсвидомости, которая волнами исчезает, то вновь порой переходит в полную несознательность.
И их воображение окутывает дымка солнечных призраков и безумие.
их сознание похожа теперь на солнце.
Плывут маленькие и большие облака, в меньшей то дальнейшей расстоянии от себя и притемнюють и заслоняющим его на миг или на длинную минуту.
Вплоть насунет большая черная туча и заменит солнце, может, не все.
И о чем жизнь людей томилось, о чем их душа рвалась, это мерещится теням как луч солнца в темноте их души.
И, увлечены тем лучами, они видят жизнь, бросило на них уже смертный приговор.
им мерещатся люди, которые им были близки прежде.
Они приветствуют, обнимают их, говорят с ними.
Они слышат удивительные звуки с далекой родины, поют песни, которые еще детьми слышали.
С малыми
исключениями они все, кажется, сошли с ума.
И с ясными видениями они умирают с улыбкой на устах.
Падают на пути.
И тогда слышать стрелы сербских крисив.
Это сербские сторожа убивают немощных людей, которые уже не могут подняться.
Боятся сербы, чтобы эти умирающие человеческие тени не от стали позади и не укрепили немецкого и австрийского войска, от которого издалека вдруг шумит время от времени глухо шум пушек.
Многие их бросается в пучину, чтобы не умереть в немощи от сербской шара.
Вот недалеко падает один человек.
Серб поднимает с плеч крис и подходит к ней.
Человек вытягивает руки и рассказывает сербу:
- Мои дети еще вот такой маленькие.
Показывает рукой, которые маленькие его дети, и раздирающим голосом умоляет:
- Брат серб, а не сиротством моих детишек!
Но враг не знает милосердия.
Раздается шум выстрела.
И тень последними каплями крови красный белый снег.
Каждый человек собирает останки силы, чтобы не упасть.
Идут с тяжелым усилием.
Уста судорожно зажатые, жили на темно-серых и зеленых лбу выступают наверх, как хотят оторваться от лица.
их головы клонятся бессильно на грудь.
Как невидимая сила забросила им тяжелые Верии на шею и гнет и тянет их Живосил к земле.
Идут, как тянут трупы на большой похороны.
Гробовое тишину природы перебивает тихий вздох, прерывающимся всхлипывания, громкий крик и зойкит людей босиком на замерзшем снегу, радостные восклицания обезумевших, сербские стрелы и последний крик отчаяния перед смертью.
Многие люди утратило ясное сознание того, где они, откуда и куда идут?
Некоторые забыли язык.
В наибольшей части людей сердце уже уснул.
Оно не чувствует уже более никакой боли, ни желания.
Никакой тоски по жизни, ни за далекими сущностями.
Отец ... мать ... женщина ... дети? .. Что это?
Какая мглой овеянная, в струи вечности похоронена, усыпленная в душе упоминание из древней-древней, замерклои прошлого.
Какая-то невероятная, прекрасная сказка из рая, которого нет на этой земле.
Что их встретит через час, через два, завтра?
Это им безразлично.
В них уже нет даже силы думать о том.
Они заперли глаза и спят время уходя, пока не лягут на «пути смерти».
Кажется, что ни боги, ни темные силы не имеют мужества смотреть на этот образ человеческого горя и начинают основывать его густым туманом снега.
Небо, облака, горы и человеческие тени - все исчезает и вращается в одну бесконечную туман, серую, как жизнь, печальную, как смерть.
Кажется, мир медленно сдвигается в какую бездонную пропасть.
С бездны всплывает серебряно-белое облачко.
Как сонная мечта, снимается над ними и плывет настричу мрачной тьме небес.
Нет, это не облако ... Это какое-то странное существо, что сочувствует человеческому страданию.
Это одинокий, ясный, добрый дух.
Он спрашивает кого-то в черных облаках:
- Почему велишь сердцу теней еще слабо драться?
Разбей и сердце на куски!
Пусть оно не кровавится последние каплями крови!
их глаза догоняют товарищей, которых они покинули.
И большая тоска за ними и за жизнью, как последнее пламя потухающим свечи, разгорается в их души.
Перед ними движется медленно длинный ряд теней.
Ползет, как большой, растоптан червь, который в последние усилиями вверчуеться в сизую мглу, чтобы там спокойным умереть.
Они протягивают руки за товарищами.
- Подождите!
Ждите!
На их голос шумит унылая ответ с оврагов:
- Подождите!
Ждите!
- Не Пойдем за товарищами, - зовет Сабо.- Там нас гибиль ждет.
Я крис.
Ищите албанской дома.
Теперь будет где-то поздно с полудня.
Как найдем ничего, то, может, удастся нам каким образом разжечь огонь.
Может, кто-то ночью увидит наш огонь и придет к нам ...
- Волки придут ... - брякнул Добровский.
Николич думал
- Может, и люди придут ...
- Люди?
- Спрашивал Добровський.- Люди для нас - хуже волков ...
- Чтобы выдержать до вечера и через ночь, должны иметь хоть искру какой-либо надежды ... - падькав Николич.
Добровский ответил:
- Одинокая надежда - какое-то чудо или наши люди.
И не так нуждари, как мы ... Но ...
Пускаются в путь, чтобы сойти с горного хребта, нырнуть в серую мглу и пройти сквозь нее на землю.
Может, там, глубоко внизу, жизнь и человеческое сердце.
Но все усилия напрасны.
Справа и слева только отвесные обрывы, по которых и дикие козы не были бы в силе сбежать в
долину.
После долгого блуждания они видят, что перед ними стелется только один-единственный путь, по которому пошли их товарищи.
- Не могу идти ... не могу стоять ... Ноги дрожат., Дрожат ... - шепчет Бояне.
Садится на снег.
Тяжелая усталость тянет вторых Живосил вниз.
- Не садитесь, - зовет Сабо - это смерть!
И зря.
И он садится вместе с другими.
Только Добровский стоит и ищет чего-то в темных облаках, на горах и в густой мгле над дебри.
Кажется, что его ухо пытается поймать какие-то звуки, которые только он сам слышит.
Никто и ниче не отзывается на голос боли и тоски их сердца.
Кажется, что вся природа заперла дух и прислушивается к шагам тайного великана, тихо идет верхами гор.
То снова прячется в безднах, чтобы люди его не видели и не слышали его шагов.
Среди непостижимой, бесконечной, могильной тишине доходит до их души, как последний сон, какой давно уже застывший голос из далеких, солнечных стран.
И тихонечко шумит и звенит, как мушка в зеленой, солнцем лелеемые траве.
Как из-за Сумерки веков ... с бескрайних зажгут ... из-за океана вечности ... нежно ... мечтательно ... тихонечко ... шумит:
- Папа ... папа ... сын!
Они встрепенулись и посмотрели на себя.
Отступил в лихорадке.
Бояне лебедей:
- Огонь ... огонь ... огонь ...!
Погибнем без огня.
Недалеко нашли присыпанный снегом корягу.
С большим трудом одчимхалы ветви и отрезали его при самом корне.
И как разжечь огонь замерзшими, зелеными ветвями?
- Вынимайте Шекспира, Гете, Канта!
Они нам здесь пригодятся, - смеялся Добровский.
Но еще три дня назад они должны были сжечь их.
Сабо посмотрел с презрением на скрипку Штранцингера.
- То тарахкало пригодилось бы очень на огонь ... - шепнул.
- Оставь меня в покое, - ответил Добровський.- Эта скрипка - это его глаза ...
Каждый отсек сухой кусок из своей одежды.
Однако огонь погас.
Сабо начал с какой-то странной решимостью:
- Чтобы огонь горел, не хватит несколько внучек.
На это надо целого наряд.
Добровский посмотрел на него вопросительно:
- Откуда взять целого наряд?
Коби здесь еще был труп серба.
Сабо ответил со спокойной жестокостью:
- Скоро найдется между нами не один труп, меньше или больше ... Однако надо, чтобы где произошло уже скорее ...
- Как ты это думаешь? ..- Шепнул Николич и с ужасом подался назад.
- Отдирания кусков одежды праздный.
Сентиментальность - смерть.
Трезво думать!
Кое так, один из нас найскорше погибнет ...
Во взглядах товарищей вычитал Сабо молчаливое и тревожный вопрос и ответил:
- Ну ... как уже следует мне высказаться определенно, то ... один из нас должен умереть ...
При последних словах Саба новая струя мороза, студеная, как смерть, внезапно прошибло душу и тело товарищей.
То вдруг как обвалилось в них, и какая-то неистово злая сила начала скоро выметать бесполезны останки жизни и надежды.
Блудными глазами посмотрели на Саба, который сам как испугался своей мысли и, пожалуй, в желании сладить ее впечатление добавил после короткой паузы:
- Для общего блага.
Добровский посмотрел ему быстро в глаза и вицидив медленно, сквозь зубы:
- Для общего блага - погибай ты!
- Нет, я еще хочу жить.
Но наш товарищ Бояне радостью погибнет.
Его сознание чуть уже мигает.
Знаете, что он забыл даже свое имя.
Бояне, как тебя зовут?
Бояне стал лебедиты, вроде все останки его души были на устах:
- Я хочу жить ... хочу жить ...
- Жить мы хотим все.
И кому в голове то, что мы хотим?
Мы должны!
Кто хочет мусити?
Наступила страшно молчание, среди которой они старались разобрать эту ужасную мысль в своей лихорадкой истощенной сознания.
- Кто из нас пожертвуеться добровольно для других?
- Напирал Сабо, повторяя все заново свою убийственную мысль.
- Я, - прервал молчание слепой.
- Я, - пронеслось глухо из уст Пшилуського.
Оба они все молчали.
Казалось, что они теперь на то только и видзискалы язык, чтобы попрощаться с жизнью.
Добровский сказал:
- Ты стань себе на боку, Штранцингера.
Ты святой.
Ничья рука тебя не коснется.
- Но что с тобой ... Пшилуський?
- Напоминал Сабо, который заметил, что другие, кажется, годятся его страшно намерением.
- Вы крис, - сказал глухо Пшилуський.
- О Боже!
НЕ дивимся на добровольную жертву наших товарищей!
Подождите!
Судьба сама решит, кому из нас найскорше умереть, - падькав Николич.
Все поняли.
- Кто из нас слабый?
- Спрашивал Сабо и взглянул на Бояния.
Бояне задрожал, и его синие губы еще больше посинели.
- Я даю вот какую совет - сказал Сабо.- не смеет сгинуть с мороза, прежде чем разведем огонь.
Наше тело, то проклятое стерва, уже совсем тысячелистника с мороза.
Будем бегать и скакать вокруг этого коряги.
Беганьем огриемося немного, тогда - обо мне - раздирают наше ветошь на огонь!
Но как я упаду и не иметь больше силы, тогда плюну на дальнейшее нищенскую жизнь.
Тогда содрал с меня наряд и жийте! ..
Здесь Сабо исказил уста с каким-то странным насмешкой и добавил:
- Вообще, кто из нас первый упадет и уже не встанет, это станет нам всем пригодится.
Тихий ужас охватил их.
И хотя бессмысленно грозой пронизывала их эта мысль, будто коса смерти устряла им в мозг, то все-таки все они слышали, что вскоре один из них должен первый погибнуть.
Так должно быть!
Без малейшей тени сопротивления начали человеческие скелеты, замерзшие с мороза, смертельно исчерпаны голодом, бегать и скакать вокруг коряги.
Лишь одна мысль вводила в движение их закостенелые ноги: «Прыгай, прыгай и выдержи ... а то, может, твои же товарищи тебя добьют»
Штранцингера стоял на стороне, позже ходил четыре шага вперед, четыре назад.
Сначала могли все чуть двигаться, после уже ходили быстрее.
Никто не хотел оставаться позади вторых, чтобы не показать, что он слабый.
Было видно крайнее напряжение их последних сил по дико заискрених глазах, по судорожно зажатых зубах, по напучнявилих жилах во главе, на висках и на шее, и по краске лица.
Внезапно какая-то странная сила приковала мои ноги к земле.
Руками я заслонил сначала глаза, потом кулаками стал бить себя по лбу.
Хотел развеять затмение, которое в этой волне явилось на мой мозг, или убить правду, что растаяла у меня перед глазами.
Потому нагло показалось мне, что мои товарищи исчезли и какие-то странные призрака оскалила глаза на меня ...
И вдруг какое-то безумное желание охватило меня:
Упасть, упасть, упасть трупом на месте или прыгнуть в пропасть!
Добровский скакал, как сумасшедший.
Пристанув на минуту и посмотрел на черное небо и в недрах.
На его лице боролись боль и гордость человека, что брошен в пропасть бытия, чувствует всю грозу своей безсильности.
Засмеялся глумно и призывал: