«Песня о правде» Рильке сокращенно

Райнер Мария Рильке «Песня о правде» сокращенно

Когда я в следующий раз снова проходил мимо Евальдове окно, он поманил к себе и улыбнулся: «Вы пообещали что-то детям?» '- «Как так?» - Удивился я. «Да вот, когда я рассказал им о Егоре, они пожаловались, что Бог вовсе не появляется в этом рассказе». Я испугался: «Что? Рассказ без Бога, но разве такое возможно? »Потом я спохватился:« А действительно, в этом рассказе ничего не сказано о Боге. Не понимаю, как такое могло случиться ... »
Мой приятель усмехнулся из такого запала. «Вы не волнуйтесь, - перебил он меня лагидно.-Я думаю, никогда нельзя знать, есть ли в рассказе Бог, пока оно не совсем закончено. Ведь когда не хватает всего двух слов, даже когда еще остается сделать паузу после последнего слова, - он может еще появиться ». Я кивнул, и калека сказал другим тоном: «Не знаете ли вы еще чего-то о тех русских певцов ?.». И я начал рассказывать:

«Это происходило в те времена, когда в Южной Руси боролись за свободу ... В Южной Руси и в тех тихих одиноких степях, называемых Украина, хозяйничали польские паны. Они были жестокими властителями, их гнет и жажда евреев-арендаторов, в чьих руках были даже церковные ключи, которые они выдавали православным за отдельную плату, были такие невыносимые, что молодые люди вокруг Киева и вверх по Днепру серьезно задумались. Даже сам Киев, священный город, где Русь впервые заявила о себе, все больше погружался в себя и уничтожался пожарами, похожими на внезапные безумные мысли, после которых ночь становится еще безбережнишою. Народ в степях не знал толком, что происходит. Однако охваченные непонятной тревогой, деды выходили по ночам из своих домов и молча вглядывались в высокое, вечно безветренно небо | а днем можно было видеть фигуры, которые появлялись из-за гребней могил над плоской далью. Эти могилы, гробницы прошлых поколений, пересекают всю степь, словно застывший морской прибой. И в этой стране, где могилы, как горы, люди напоминают бездны. Жители степей незглибими, темные, молчаливые, и их слова - лишь недолговечны, шаткие мостики к их истинного естества. Иногда из могил взлетают темные птицы. Иногда буйные песни врываются в сердца тем притьмареним людям и исчезают глубоко в них, а птицы пропадают в небе. Во всех направлениях все кажется бесконечным. Даже дома не могут защитить от этой неизмеримости, которой их окошка заполнены до отказа. Только в сумеречных углах домов висят старые иконы, как верстовые камни Бога, и отблеск лампадки убивается сквозь их оклад, словно заблудший ребенок сквозь звездную ночь. Эти иконы - будто опора, будто некий знак на пути, и ни один дом не стоит в без них. Снова и снова возникает потребность в иконе, когда какую уничтожит время или червь, когда кто-то женится и ставит себе дом или когда кто-то, как, например, Авраам, умирает, завещав, чтобы ему положили в свернуты руки святого Николая Чудотворца, - ведь, для того, чтобы на небе узнать по этому образу уважаемого им святого.

Так и получается, что Петр Акимович, собственно, сапожник по профессии, тоже рисует иконы. Когда устает от одной работы, он переходит, трижды перекрестившись, во вторую; и та же набожность покровительствует как его дратву и молоточки, так и его рисования. Сейчас он уже старый, но еще сильный. Спину, согнутую над сапогами, он выпрямляет перед образами и тем сохранил хорошее телосложение и стройность в плечах и состоянии. Большую часть своей жизни он провел в полном одиночестве, совершенно не вмешиваясь в суету, вызванную тем, что его жена Акулина рожала ему детей и те либо умирали, либо женились. Только на семидесятом году Петр зашел в отношениях с теми, которые остались в доме и чье присутствие он только теперь по-настоящему заметил. То были Акулина, его жена, тихая, кроткая женщина, отдала себя без остатка детям; пожилая, некрасивая видом дочь и Алеша, сын, который, знайшовшись очень поздно, было всего семнадцать лет. Петр хотел приучить его к живописи, понимая, что скоро уже не сможет справиться со всеми заказами. Но вскоре ресниц отказался от своих попыток научить сына. Алексей нарисовал Пресвятую Богородицу, но так мало достиг сходства со строгим образцом, который мазня скорее походила на портрет Марьяны, дочери казака Ґолокопитенка. Старый Петр поторопился, несколько раз перед тем перекрестившись, зарисовать обиженные доску образом святого Димитрия, которого он по неизвестной причине уважал более всех святых.

Алексей и сам больше никогда не брался за оскорбления. Когда отец не упоминал ему позолотить венчик, он в основном блуждал в степи, ни одна душа не знала где. Мать чудувалася с него и опасалась заговорить с ним, что он был посторонним или каким чиновником. Сестра била его, пока он был маленьким, а теперь, когда Алексей вырос, стала его презирать за то, что он не бил ее. И во всем селе некому было заботиться парнем. Марьяна, казацкая дочь, высмеяла его, когда он решил ее сватать, а других девушек Алеша не спрашивал, считают они его жениха. На Запорожскую Сечь никто не хотел брать с собой из-за того, что он всем казался слишком слабосильным, а, может, и молод. Однажды он был бежал и добрался до ближайшего монастыря, но монахи его не приняли, - так для него остался только степь, широкий, волнистый степь. Какой охотник подарил ему старое ружье, бог знает чем набитую. Алексей все время таскал ее с собой, но никогда не стрелял: во-первых, потому, что хотел сохранить заряд, а еще потому, что не знал зачем.

То теплого, тихого вечера, в начале лета, вся семья сидела за грубым столом, на котором стояла миска с кашей. Петр ел, а остальные смотрела на него, ожидая, что он. оставит. Вдруг рука с ложкой застыла, и старый вернул свое широкое, осунувшееся лицо к двери, откуда наискосок через стол падала полоса света и терялась в домашнем сумерках. Все прислушались. Снаружи что-то шуршали по стенам, словно ночная птица тихо черкал крыльями бревна ... И потом снова будто какой-то большой зверь зашлепал вокруг дома, его осторожные шаги слышались одновременно от всех стен. Алексей тихо встал со своего скамейки, и в то же мгновение свет в дверях заслонило то высокое, черное - оно совершенно вытеснило вечер, внесло в дом ночь и неуверенно продвигалось своей огромной фигурой вперед. «Остап» - сказала поганкувата своим злым голосом. И тогда все его узнали. Это был один из слепых кобзарей, старик, ходил со своей двенадцатиструнной бандурой по селам и пел о великой славе казаков, об их отвагу и верность, об их гетманов, о Кирдяга, Кукубенко, Бульбу и о других героев, и все охотно слушали его песни. Остап трижды низко поклонился в ту сторону, где, как он думал, было угол (сам того не зная, он вернулся к иконе Знамения), затем сел у печки и спросил тихим голосом: «У кого же это я?» - «У нас , батенька, у Петра Акимовича, сапожника », - приветливо ответил Петр. Он любил песни и радовался этому неожиданному гостю. «А, у Петра Акимовича, того, что образы рисует», - сказал слепой, чтобы также выявить приязнь. После наступила тишина. На шести долгих струнах бандуры рожден звук, он рос, таял и отбивался, замирая, и так повторялось много раз во все более быстром темпе, так что напоследок приходилось страшно закрывать глаза, чтобы не видеть, как эта безумная стремительная мелодия упадет, как подрезанная; тогда игра прервалась, уступив место гулком Кобзаря голоса, который вскоре исполнил целую комнату и быстро созвал из соседних домов людей, начали собираться у дверей и под окнами. Но не о героях говорилось этот раз в песне. Хорошо была уже всем известна слава Бульбы, Остряницы и Наливайко. Не об их победах говорилось сегодня в песне ... Вслед за кобзарем все опустили головы, подавленные грустной песней:

Нет на свете Правды, не найти, нет.
Кто забытую Правду ныне отыщет?
Нет на свете Правды, не сыскать до конца жизни,
Правда - под пятой февраля закон.

Теперь праздника Правда сидит в темнице,
а знатная Кривда - с господами в горнице.
Правду презирают, как серую голу,
а Кривда садится в барского стола.

Теперь святую Правду поглощают ногами,
а вельможную обиду поено медом.
Правдо, мать родная, Орлица крылатая,
где же сын, придет тебя отыскать?

Станет Бог велик ему на помощь
и укажет, единственный, праведный путь.

И головы начали тяжело вставать, и на каждом лице отразилось молчания. И в недолгой, почтенной тишине вновь заиграла бандура; на этот раз ее игра была лучше поняла толпе, все рос. Трижды пропел Остап свою «Песню о Правде». И каждый раз - по-новому. Когда в первый раз была жалоба, то второй раз она показалась укором, и, наконец, когда кобзарь третий раз с высоко поднятой головой воскликнул ее рядом коротких приказов, то с трепетной языка вырвался истошный гнев, поймаючы всех и наполняя безграничным и одновременно жутким восторгом.

- Где собираются мужчины? - Спросил молодой крестьянин, когда певец поднялся. Старик, которому были известны передвижения казаков, назвал недалекое городок. Быстро разошлись мужчины, слышались короткие выкрики, лязг оружия и плач женщин у дверей домов. Через час отряд вооруженных крестьян отправился из села в Чернигов.

Петр угостил кобзаря стаканом наливки в надежде узнать больше. Старик сидел, пил, но на многочисленные вопросы сапожника отвечал скупо. Затем он поблагодарил и ушел. Алексей вывел слепого за порог. Оказавшись со старым наедине в ночной темноте, Алексей спросил:

- А на войну всем можно идти?

- Всем, - сказал дед и быстро, словно стал ночью зрячим, зашагал прочь и исчез в темноте.

Когда все уснули, Алексей слез с печи, где он лежал одетый, взял свое ружье и вышел. На улице кто-то занял его и нежно поцеловал в голову. Он сразу узнал в лунном свете Якилыну; и поспешно засеменила обратно в дом. «Мама» - удивился Алексей, и у него стало как-то странно на сердце. На какое-то мгновение он заколебался. Где открылась дверь, и вблизи завил пес. Алексей положил ружье через плечо и пошел вперед изо всех сил, потому что намеревался еще до утра догнать отряд. А дома все делали вид, будто не заметили, что Алексея нету. Только как садились за стол, Петр заметил пустое место, встал, подошел к угол и зажег свечу перед иконой Знамение. Совсем тоненькую свечку. Поганкувата пожала плечами.

Между тем Остап, слепой дед, проходил уже соседним селом и заводил своим ласково-жалобным голосом мощную «Песню о Правде».

Калека подождал еще немного. Затем он удивленно посмотрел на меня:

- Ну, что же вы не закончите? Этот старый был сам Бог.

- О, а я не знал, - сказал я, вздрогнув.

Перевод М. Тупайло, перевод стихов М. Новиковои и М. Москаленко